«Почему нам так часто не нравятся переводы»
Фрагмент книги Галины Юзефович «О чем говорят бестселлеры»
«В вашей рецензии на „Зеркального вора“ Мартина Сэя упущена важнейшая деталь – отвратительный перевод. Весь роман в настоящем
времени! Читать невозможно, книгу пришлось выкинуть, а она толстая и недешевая!» – написал мне в фейсбуке разгневанный читатель.
С ним горячо и радостно согласились другие мои подписчики, тут же начавшие наперебой предлагать разные варианты расправы:
оторвать переводчику руки, с позором изгнать из профессии, пожаловаться на него издателю и так далее. Признаться, я очень
удивилась, потому что в данном случае реакция была совершенно немотивированной. Да, Василий Дорогокупля перевел роман Мартина
Сэя настоящим временем (и, к слову сказать, перевел блестяще) – ну, а что ему оставалось делать, если роман и по-английски
был написан именно так: «он входит, он видит, он говорит»?.. По-русски большие фрагменты текста в настоящем времени и правда
смотрятся непривычно и могут раздражать. Но, надо заметить, и для английского языка это тоже вовсе не норма, а важное и
нетривиальное авторское решение, взять и отбросить которое переводчик просто не имеет права. Словом, перевод «Зеркального вора»
был сознательно сделан таким образом, чтобы максимально точно и бережно, со всеми нюансами и особенностями, донести оригинал
до русского читателя. Вроде бы, обычно именно это принято считать главным достоинством перевода – но вместо ожидаемой
благодарности переводчику внезапно предлагают оторвать руки.
Невероятно острая реакция на качество перевода – наша уникальная национальная черта. Нигде больше ничего подобного, насколько
я могу судить, не происходит. Только у нас переводчиков регулярно линчуют, убивают и подвергают иным формам насилия –
хорошо, пока только на словах. Очевидно, что в этой точке проходит какой-то важный общественный нерв: плохой (или просто
непривычный) перевод воспринимается как агрессия против читателя и вообще посягательство на святыню. Святыней же в данном
случае является представление об «идеальном», абсолютном переводе и его принципиальной достижимости, сформированное
отечественной переводческой школой второй половины ХХ века.
В советское время считалось, что главная задача перевода – раз и навсегда заменить собой оригинал. Никто всерьез не предполагал,
что, возможно, перевод когда-нибудь придется делать заново. Зачем? У нас же и так есть самый лучший, правильный и окончательный.
Таким образом, переведенный на русский Диккенс становился фактом русской культуры, подлежащим пересмотру или переделке
примерно в той же степени, что и Достоевский или, допустим, Тургенев. И уж тем более не допускалась мысль, что кто-то захочет
прочесть книгу на английском (французском, португальском, испанском и так далее) языке – о боже, там могут встретиться чуждые
или просто не знакомые нашему человеку вещи и идеи, да и вообще, зачем – «перевод же лучше». В семидесятые и восьмидесятые
годы часто говорили, что Курт Воннегут – писатель так себе, но его романы сильно выигрывают в переводах Риты Райт-Ковалевой,
– конечно, это была шутка, но лишь с небольшой долей шутки. Многим тогда казалось, что улучшать исходный текст, адаптировать
его, переиначивать, подгонять под наши стандарты или подвергать цензуре, собственно, и означает заботиться о читателе.
Понятное дело, это было логичным следствием общего для всего СССР патерналистского взгляда на мир – по умолчанию всегда
предполагалось существование кого-то, кто знает лучше и все сделает правильно, тем более что излишества вредны, а выбор утомляет.
Удивительным образом многим – на самом деле, почти всем – так кажется и сейчас. Представление о том, каким должен быть
«идеальный перевод», до сих пор остается крайне консервативным и, по сути дела, мало отличается от советского. Во-первых,
конечно же, перевод должен быть очень гладким, не причиняющим читателю ни малейшего дискомфорта. А если вдруг некоторый
дискомфорт (вроде того же настоящего времени, как у Мартина Сэя и некоторых других современных писателей) заложен в тексте
самим автором, тем хуже для автора.
Во-вторых, перевод должен быть максимально понятным – если в тексте фигурирует незнакомое понятие, его нужно непременно
заменить на знакомое. Так, переводя роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи», Рита Райт-Ковалева недрогнувшей рукой заменила
гамбургеры, которыми регулярно питается Холден Колфилд, бутербродами с котлетой (и ничего, что прагматика двух этих объектов
сильно различается – бутерброд с котлетой дает внуку в школу бабушка, а гамбургер подают в кафе). Если в исходном тексте
какая-то мысль сформулирована сложно, ее надо по возможности упростить – так, Наталья Трауберг упорно упрощала и спрямляла
все рассуждения в рассказах Гилберта Кита Честертона, автора весьма затейливого и питающего слабость к нелинейному синтаксису.
Ну, и наконец, в-третьих, идеальный перевод должен выглядеть как текст, изначально написанный на русском – и это, конечно,
ключевое его свойство. Никакой оттенок чужой речи, никакой – даже самый слабый – намек на то, что текст возник в рамках
чужой культурной традиции в переводе недопустим. В принципе, в советское время этот подход в самом деле был не лишен оснований.
Оригинал и правда оставался по большей части недоступен (уж не говоря о том, что иностранные языки знали немногие). Вероятность
того, что книгу переведут более одного раза, стремилась к нулю. А многие вещи (типа того же гамбургера) в быту отечественного
читателя просто не встречались и, соответственно, были лишены каких бы то ни было смысловых и культурных коннотаций. Ну,
и в любом случае странно и несправедливо было бы осуждать советских переводчиков за то, что они работали, исходя из суждений
и норм своей эпохи.
Именно такое отношение к переводу, привитое нам любимыми книгами детства, до сих пор многими воспринимается как эталонное
и единственно возможное. Как только переводчик сегодня отступает от любого из трех золотых правил – перестает искусственно
заглаживать текст, отказывается адаптировать непонятное или пытается сохранить стилистические особенности оригинала, –
следует немедленный призыв оторвать ему руки. В сущности, это говорит об одном: в большинстве случаев отечественного читателя
мало волнует собственно качество перевода и его сходство с оригиналом – ему просто нужен максимально удобный текст, не
представляющий ни малейших сложностей в прочтении и интерпретации.
Слава богу, сегодня все больше переводчиков понимает, что бездумно потакать этому читательскому желанию не следует. Как
результат, у нас начинают появляться по-настоящему удачные переводы, с интересными авторскими решениями, стилистически
выверенные и в то же время соответствующие духу и букве оригинала. Перевод «Зеркального вора» Мартина Сэя, с которого мы
начали этот разговор, – бесспорно из их числа, несмотря на раздражающее многих настоящее время (а скорее, благодаря ему).
Означает ли все сказанное, что чем свежее перевод, тем он лучше? Разумеется, нет – ни в коей мере. Ситуация с переводом
в России далека от идеала, и главная проблема здесь не концептуального даже, а, как это часто бывает, самого что ни на
есть приземленного, практического свойства: переводчикам до смешного мало платят. Не то чтобы в прежние времена литературный
перевод позволял особо роскошествовать, но все же при советской власти у хороших профессионалов была возможность переводить
один роман на протяжении года, не делать ничего помимо этого и при всем том не умереть с голода. Сегодня такой возможности
нет: стоимость одного авторского листа (то есть приблизительно двадцати четырех страниц текста) колеблется в диапазоне от
четырех до шести тысяч рублей. Это значит, что за толстую книгу (и все тот же год – или даже больше – работы) переводчик
получит примерно восемьдесят тысяч рублей, то есть заметно меньше прожиточного минимума. А раз так, то стимулов заниматься
художественным переводом сегодня может быть ровно два: большая любовь к этому занятию (при умении зарабатывать себе на жизнь
чем-то другим) или нехитрый принцип «десять старушек – рубль».
Понятно, что переводчиков, занимающихся переводом по любви, меньше, чем тех, кого волнует заработок и скорость обработки
пресловутых «старушек», а этих вторых не слишком интересует качество итогового продукта. Добавьте сюда фактическое вымирание
профессии редактора (издательства, где с редактурой все хорошо, можно пересчитать по пальцам одной руки) – и закономерно
окажется, что многие современные переводы просто не подлежат никакому использованию. Так, к примеру, многолетними усилиями
переводчика Виктора Вебера подавляющее большинство отечественных читателей считает романы великого Стивена Кинга низкопробным
трешем, и нельзя сказать, чтобы вовсе безосновательно: в переводах Вебера они, к несчастью, именно так и выглядят. Роман
«Маленький друг» Донны Тартт при смене русского издателя пришлось просто переводить заново, потому что в первом варианте
обнаружилось огромное количество ошибок и, что еще хуже, отсебятины. И это только книги первого ряда, бестселлеры – что
уж говорить о вещах попроще.
Впрочем, следует признать, что, помимо банальной бытовой халтуры, бывают и случаи явного концептуального радикализма.
Главный пример такого рода – это, конечно, творчество самого ненавидимого представителя переводческого цеха Максима Немцова,
бесспорного бриллиантового чемпиона по «вон из профессии». Особо острую всенародную нелюбовь вызвал его перевод упомянутого
уже Сэлинджера: Немцов не только посягнул на святое – название романа (в его версии он называется «Ловец в хлебном поле»),
но и вообще предложил прочтение максимально некомфортное – нарочито угловатое, резкое, немузыкальное, словно бы намеренно
вступающее в противостояние с классическим переводом Райт-Ковалевой. Читательское негодование можно понять – этот текст
трудно назвать удачей. Выдающийся знаток языка и реалий, Немцов в то же время в своих переводах применяет такие – выразимся
деликатно – нестандартные решения, что на выходе результат его работы (долгой, осмысленной и кропотливой) часто не сильно
отличается от результатов работы поденщика Вебера.
А вот чего нельзя понять, так это реакции общества, фактически запрещающего повторный перевод единожды переведенных и
канонизированных в таком виде иностранных книг. Нечто похожее, кстати, произошло с переводом книг о Гарри Поттере,
выполненных Машей Спивак: их главный недостаток состоит не в том, что они и в самом деле плохи (так называемые «росмэновские
переводы» не сильно лучше), а в том, что они отличаются от старых, привычных и в силу этого «правильных» и «единственных».
Словом, с сегодняшними переводами не все благополучно, и утверждать, что любой новый перевод по определению лучше старого,
будет как минимум неточно. Другое дело, что прежде чем проклинать современного переводчика и результаты его работы, всегда
хорошо бы честно спросить себя: а вдруг нам просто хочется, чтобы перевод был «как в детстве» – уютный, теплый, «ламповый»
и понятный даже там, где на самом деле ничего не понятно? И если ответ на этот вопрос окажется утвердительным, возможно,
стоит вернуться на три шага назад и все же подумать, не пора ли нам, наконец, отказаться от таких родных «бутербродов с
котлетой» в пользу заморских гамбургеров. Ну, а если все же нет, то руки оторвать никогда, в общем, не поздно.
«Почему нам так часто не нравятся переводы» Фрагмент книги Галины Юзефович «О чем говорят бестселлеры» – Meduza